Наружностью Надежда Яковлевна очень напоминала брата, Валерия Яковлевича. Те же темные густые брови, те же жгучие глаза, та же прямая, сухая фигура. И та же устремленность в движениях, та же изысканная четкость в словах. Только в глазах у Надежды Яковлевны светилась ласковая доброта, совершенно чуждая ее брату. Надежда Яковлевна была на редкость образованным человеком. Нередко можно было застать ее за книгой Платона или иного греческого философа, которого она читала в подлиннике с такой же легкостью, как любой французский роман. Просто невероятна была та неутомимость, с которой Надежда Яковлевна была занята с утра до вечера. То просиживала часов по пяти у своего «Бехштейна» за футами или за исполнением классиков, то посещала консерваторию, то давала уроки, то читала серьезные книги. Не проявляя ни малейших внешних признаков христианства, Надежда Яковлевна во всех помыслах и поступках была преисполнена идеями некоего высшего гуманизма.
По своим личным средствам Надежда Яковлевна могла бы, по окончании занятий, уезжать на отдых за границу. Но она редко поступала так. Большею частью, приблизительно в середине июня, Надежда Яковлевна одевалась в скромное ситцевое платье, покрывала голову платком и с мешком за спиной отправлялась на Север. В мешок кроме смены белья и мелочей неизменно укладывался некий зародыш пианино — деревянный ящик с клавиатурой, октавы на две-три, а сбоку — резиновая трубка для надувания. Инструмент этот был необходим для ежедневного упражнения пальцев, и назывался он в шутку «бэби-пиано».
Месяца на два исчезала Надежда Яковлевна посещая на Севере города, селения, монастыри. Всюду знакомилась с остатками старины, с уцелевшими обычаями, с занятными странниками: кооператорами, монахами, сектантами, анархистами, раскольниками. Некоторые из них приезжали к ней потом в Москву и привозили редкостные дары: то старинную вышивку, то расписной туес, полный морошки. Немало среди этих посетителей было лиц, по внешнему виду напоминавших бродяг. Надежда Яковлевна неизменно ласково принимала, угощала, расспрашивала их. Нередко одаривала деньгами или вещами.
Случай из жизни:
У Надежды Яковлевны сидит за столом и жадно что-то ест брюнет в отрепьях. Молодой, лет тридцати. Черные огромные глаза, посиневшие щеки.
Стояли трескучие январские морозы. По-видимому, гость очень промерз, блуждая по московским улицам, и потому весь посинел. В комнату вбежала сестра Надежды Яковлевны — Евгения Яковлевна. Посмотрев на незнакомца, она по-французски сказала сестре:
—   Бедняга! Вероятно, ему было ужасно холодно в пути… Но какие у него красивые глаза!
Каково же было удивление обеих сестер, когда бродяга, усмехнувшись и подняв на сестер взор, до тех пор опущенный, как у заправского монаха, в свою очередь заговорил на безукоризненном французском языке:
—   Глаза — это ничто. Прекрасной должна быть душа. Этот убого одетый странный гость был поэт Александр Добролюбов. Он происходил из вполне интеллигентной, небедной семьи. По каким-то внутренним побуждениям он бросил семью и привычную жизнь, забыл друзей, перестал думать о какой-либо карьере и принялся бродить пешком по необъятной Руси.
Появилась в дверях старуха нянька и вызвала Надежду Яковлевну в переднюю.
—   Надежда Яковлевна, голубушка, а вы видели, в чем пришел «Божий человек»-то? Пальтишко ведь на нем летнее. А говорил, что на Север пробирается. Да разве ему в этой одежонке дойти? Он и в Москве под первым забором замерзнет…
Надежда Яковлевна сразу все сообразила и приняла решение:
—   Позовите дворника.
А затем прибежавшему дворнику подала пачку рублей!
—   Егор, сбегайте на Сухаревку и купите хороший, теплый тулуп.
Сухаревка была тут же, и дворник быстро исполнил поручение.
А потом, в передней, провожая гостя, Надежда Яковлевна с милым смущением говорила:
—   С вашим пальто произошло несчастье. Оно… сгорело… по вине горничной, топившей печь. Извините нас и не откажите взять ззамен вот это…
Надежда Яковлевна никогда не говорила об этой стороне своей жизни и ничем не уподоблялась тем скучным и самодовольным филантропам, которые не переводились в Москве и которые любили поговорить о своих добрых делах — кто с пафосом, а кто со смирением. Театр, концерты, выставки, литературные «среды» у брата, вечера «свободной эстетики» — вот тот внешний мир, которым она, казалось, исключительно жила.
Было еще время, когда Надежда Яковлевна открыла у себя бесплатные курсы по теории музыки для совершенно особых слушателей. По воскресным вечерам, к искреннему возмущению прислуги («Посмотрите, на что похож паркет!»), в «большой» брюсовской квартире появлялись юные подмастерья из плотников, булочников, слесарей, а также молодые служанки, портнихи и т. п. Все это размещалось в зале, вокруг концертного «Бехштейна», и Надежда Яковлевна преподавала своим «пролетарским» слушателям сложную науку о ритме и мелодии. При воцарении большевиков, она оказалась в большой дружбе с Каменевой и стала директором Московской консерватории.
Вот к этой своей сестре Валерий Яковлевич относился совсем по-особенному. Без малейшей позы, без иронии, без задора. За долгими беседами, испещренными греческими и латинскими цитатами, за чтением стихов (иногда тоже греческих) брат и сестра проводили часы. Валерий Яковлевич казался робким, несмелым. Можно было подумать, что он был младшим: так внимательно и учтиво вслушивался он в слова сестры, даже в том случае, когда она позволяла себе критиковать некоторые из его стихов. Чего, вообще говоря, он не терпел от посторонних.